Усадьба А. Германовской и музей Ивана Бунина

Ответить
Аватара пользователя
Наталия Серова
Сообщения: 9022
Зарегистрирован: 17.11.2016
Откуда: Воронеж

Усадьба А. Германовской и музей Ивана Бунина

#1

Сообщение Наталия Серова »

Усадьба А. Германовской и музей Ивана Бунина - Воронеж, проспект Революции, 3 и 3А
IMG_9132.jpg
фото 2017 г.

В середине XIX в. здесь, в начале улицы, располагалась усадьба поручика Бенардаки, состоявшая из одноэтажного деревянного главного дома и двух флигелей по обеим его сторонам. В 1865 г. усадьба была продана губернской секретарше А. Германовской, у которой снимала квартиру семья Буниных, приехавшая в 1867 г. в Воронеж, чтобы дать образование детям. 10 (22) октября 1870 г. здесь родился Иван Алексеевич Бунин - замечательный русский писатель. Местонахождение дома установлено по воспоминаниям племянника писателя Н.И. Ласкаржевского. В 1976-1989 гг. мемориальная доска ошибочно находилась на доме № 1 по проспекту Революции. В этом доме семья Буниных прожила до 1874 г., затем она уехала на хутор Бутырки Елецкого уезда Орловской губернии. В 1874 г. с золотой медалью окончил воронежскую гимназию старший брат И.А. Бунина Юлий Алексеевич Бунин, впоследствии журналист, литератор. И.А. Бунин не забывал родной город и в своих произведениях упоминал о Воронежском крае. Посещение писателем Воронежа в январе 1907 г. описано в новелле "Натали" (1942).

В 1872 г. дом с усадьбой был продан жене отставного фельдшера А.С. Фетисовой, которая переделала его в том же году, превратив в двухэтажный. Нижний этаж стал кирпичным, а старый сруб был использован при строительстве второго этажа. Тогда же были обложены кирпичом флигели, а между домом и южным флигелем был встроен соединивший их объем. До 1913 г. в этом флигеле размещалась лавка.

С 1913 г. владельцем дома стал присяжный поверенный С. А. Петровский (1863-1944), позже член кадетской партии, депутат III Государственной думы. Петровский расширил дом за счет пристройки со двора. Пристройка была выполнена по проекту архитектора Г.В. Богданова в формах рационального модерна. Проект предусматривал и частичное изменение главного фасада, которое не было осуществлено. Во время Великой Отечественной войны северный флигель сгорел, южный был сильно разрушен, изменилась планировка двора и сада за ним.

В 1988-1989 гг. южный флигель был восстановлен по архивным чертежам Воронежской реставрационной мастерской.

Главный дом отчетливо делится на две разновременные части. Выходящая на улицу часть имеет ординарный облик конца XIX в. Нижний этаж кирпичный, оштукатуренный, верхний - деревянный, обшитый тесом. На фасаде оба этажа расчленены лопатками с выделением центра. В первом этаже лопатки рустованы, окна заключены в широкие профилированные наличники с лучковым верхом. Дверь сеней главного входа со стеклянным верхом - единственная деталь фасада, выполненная в стиле модерн.

Значительно интереснее задняя, кирпичная, часть дома. Она состоит из более высокого двухэтажного объема, вытянутого во двор и окруженного "каскадом" балконов, связанных с лестницей. Маленький балкон над западным входом утрачен. Нижний балкон опирается на одноэтажную пристройку 1980-х гг., которая заменила террасу. Плоскости кирпичных стен расчленены узкими креповками и нишами с окнами разного размера. В завершении торца - ступенчатый аттик. Балконы на металлических кронштейнах ограждены металлическими стержнями, объединяющими пирамидальные столбики.

Планировка первоначальной части дома, одинаковая в обоих этажах, включает анфиладу из трех комнат вдоль главного фасада. Задняя пристройка с черной лестницей и кухнями несколько изменилась при приспособлении под квартиры. В парадных комнатах сохранились угловые кафельные печи (в первом этаже — 1870-х гг., во втором этаже —1913 г.), а также потолочные тянутые карнизы и розетки начала XX в. Печи средней комнаты второго этажа декорированы картушами с горельефами античных женских головок под балдахином. На зеркале печи боковой комнаты в увитой цветами рамке стиля модерн - живописное (масло) изображение перелета Блерио через Ламанш.

Дом жилой, находился в частном владении наследников С. А. Петровского. На фасаде в 1990 г. установлена мемориальная доска, посвященная И. А. Бунину. В южном флигеле находится редакция журнала «Подъем».

Е.Н. Чернявская. Проспект Революции, дом 3 // Историко-культурное наследие Воронежа, 2009
Аватара пользователя
Sergey
Администратор
Сообщения: 14318
Зарегистрирован: 16.11.2016
Откуда: Воронеж

Усадьба А. Германовской и музей Ивана Бунина

#2

Сообщение Sergey »

22 сентября 2020 г. в бывшем флигеле А. Германовской открылся музей И.А. Бунина. Флигель реставрировался около двух лет.
«Усадьба А.Е. Германовской» — одна из старейших усадеб Воронежа с характерными чертами строений первой половины XIX века. Изначально состояла из особняка и двух флигелей. В середине XIX века владельцем усадьбы был Д.Е. Бенардаки. В 1865 году она была продана А.Е. Германовской. В 1872 году хозяйкой усадьбы стала А.С. Фетисова. В том же году она перестроила дом в двухэтажное строение. Оба флигеля были обложены кирпичом, дом и южный флигель были соединены. До 1913 года в этом флигеле размещалась бакалейная лавка. С 1892 по 1913 год усадьба принадлежала М.К. Федоровой. С 1913 года владельцем дома был С.А. Петровский. Во время Великой Отечественной войны северный флигель был разрушен, южный — сильно пострадал от обстрелов. В конце 1940-х — начале 1950-х годах были проведены ремонтные работы сохранившегося флигеля, но первоначальный облик здания не был восстановлен. С 1960 по 1980 год здесь жил сын С.А. Петровского. По его завещанию в 1980 году флигель был передан областному краеведческому музею. В 1989 году по эскизам проекта 1873 года проведена реставрация и в нем разместилась Государственная инспекция охраны историко-культурного наследия Воронежской области. С 2006 года по 2016 год это здание занимала редакция журнала «Подъем». В 2016 году здание передано литературному музею имени И.С. Никитина.
В день открытия:
001b.jpg
002b.jpg
018b.jpg
025b.jpg
028b.jpg
033b.jpg
информация и фото с официальной страницы музея
Аватара пользователя
Kovalski
Сообщения: 577
Зарегистрирован: 24.01.2017
Откуда: Москва

Усадьба А. Германовской и музей Ивана Бунина

#3

Сообщение Kovalski »

В Воронеже открыли музей Ивана Бунина
[youtube]https://youtu.be/r_xF8RoN_mI[/youtube]
Аватара пользователя
Sergey
Администратор
Сообщения: 14318
Зарегистрирован: 16.11.2016
Откуда: Воронеж

Усадьба А. Германовской и музей Ивана Бунина

#4

Сообщение Sergey »

Часть задней, кирпичной части дома, начало 1990-х, фото Михаила Штейнберга
Вложения
4456.jpg
Аватара пользователя
Наталия Серова
Сообщения: 9022
Зарегистрирован: 17.11.2016
Откуда: Воронеж

Усадьба А. Германовской и музей Ивана Бунина

#5

Сообщение Наталия Серова »

В 1970-е усадьбу хотели снести, но общественность ее отстояла. Памятную доску первоначально повесили на соседнем доме №1 (в 1976 г.) - с текстом «На этом месте стоял дом, в котором родился известный русский писатель И. А. Бунин...».
bn4.jpg
"Коммуна", 26 сентября 1976 г.

Южный флигель - бывшая бакалейная лавка (где теперь музей Бунина) отреставирован/перестроен в 1988-1989 году, и только в 1990 году была открыта мемориальная доска на доме №3.

Фото до перестройки флигеля, 1971 г.
bn1.jpg
ГАВО, фото Б.В. Синченко

1970-е:
bn5.jpg
из фондов литературного музея им. Никитина
Аватара пользователя
Sergey
Администратор
Сообщения: 14318
Зарегистрирован: 16.11.2016
Откуда: Воронеж

Усадьба А. Германовской и музей Ивана Бунина

#6

Сообщение Sergey »

Фото 1978 г.:
bn3.jpg
фото П. Попова
На краю бывшей Б. Дворянской, под номером 3 – дом с мемориальной доской, сообщающей о том, что здесь в 1870 году родился Иван Бунин. Однако не одному поколению краеведов еще предстоит разгадывать увлекательную загадку: где же все-таки появился на свет этот знаменитый русский писатель? На фотографии 1978 года доски еще нет. В 1970-1980-е годы общественность с великим трудом защитила эту усадьбу от сноса, определив место рождения Бунина с некоторой долей условности. Точные архивные документы сообщают, что главный дом усадьбы построен вместо старого дома в 1873-1874 годах, то есть уже после рождения будущего писателя. Как бы то ни было, усадьба имеет мемориальную ценность – и потому, что верхний этаж дома сегодня уникален как одно из самых старых деревянных сооружений Воронежа, и потому, что дом с флигелем все-таки «застали» Бунина, прожившем в этом уголке города почти четыре первых года своей жизни. Старое фото ценно тем, что на нем мы видим еще не перестроенный флигель.

Флигель, построенный раньше дома, был деревянным, обложенным кирпичом (не в нем ли жила семья Бунина во время перестройки дома?). К 1980-м годам строение стало аварийным. В 1989 году реставраторы перестроили его в полном соответствии с чертежами 116-летней давности, но заменили старые стены на новую кладку.

П. Попов. Энциклопедия воронежских улиц
Аватара пользователя
Наталия Серова
Сообщения: 9022
Зарегистрирован: 17.11.2016
Откуда: Воронеж

Усадьба А. Германовской и музей Ивана Бунина

#7

Сообщение Наталия Серова »

Natalia писал(а): Памятную доску первоначально повесили на соседнем доме №1 (в 1976 г.) - с текстом «На этом месте стоял дом, в котором родился известный русский писатель И. А. Бунин...».
Из очерка Ю. Гончарова:

На шум, голоса, узнав, что по соседству с флигелем, шагах в ста от него, водружается памятная доска с именем Бунина, на улицу вышел из своего жилища почти девяностолетний Владимир Сергеевич Петровский. Он совсем плохо передвигался, ноги его почти не держали. Но раз такое дело — доска в память о Бунине, да еще совсем не на том доме, на котором следовало — вышел. А увидев происходящее, „всплеснул руками:

— Что же вы делаете! Там же трактир для извозчиков находился. Выходит, Бу­нин родился в трактире?!
Аватара пользователя
Наталия Серова
Сообщения: 9022
Зарегистрирован: 17.11.2016
Откуда: Воронеж

Усадьба А. Германовской и музей Ивана Бунина

#8

Сообщение Наталия Серова »

Более полный фрагмент интересного очерка Ю. Гончарова "Неужели это и есть Россия?" - о посланиях племянника Бунина Н.И. Ласкаржевского в Москву; главе города В. В. Поспееве; доме, где родился Бунин:
Неужели это и есть Россия?
Картины жизни нашего Отечества

В семидесятые годы минувшего века (как странно писать или произносить эти слова — минувшего века, ведь все тог­дашнее происходило вроде бы совсем недавно!) мне пришлось встречаться и беседовать с главой нашего города Виктором Владимирови­чем Поспеевым несколько раз один на один — и каждый раз по поводу «бунинского» дома, кото­рый городские власти наметили к сносу, а город­ская общественность: писатели, журналисты, кра­еведы, историки, — хотели обязательно сохра­нить. Превратить если не в музей, то хоть пове­сить на нем мемориальную доску в память о том, что в этом доме в 1870 году родился Иван Алек­сеевич Бунин, ставший впоследствии знамени­тым писателем, гордостью России.

«Бунинский» дом возник в Воронеже так. В советский период до смерти Сталина в нашей печати, даже посвященной исключитель­но литературным делам, о Бунине писать было не принято. А если все же касались его имени, то кратко и неодобрительно, чаще всего в ругатель­ных выражениях.

Причина замалчивания состояла в том, что он не поддержал большевиков после захвата ими власти в стране, их лозунгов, широковещатель­ных заявлений и обещаний, не присоединился к их политике, к устанавливаемому ими режиму, открыто и прямо все это осудил. А когда страну затопил кровавый «красный» террор — вообще уехал из России с толпами эмигрантов. За границей он не молчал, оставался к совет­ской власти на прежних своих враждебных позициях, опубликовал свой дневник под названием «Окаянные дни», в котором с беспощадной правдивостью запечат­лел то, что происходило, что он наблюдал своими глазами в России в годы револю­ционной ломки. Не вернулся он на родину и после окончания Второй мировой вой­ны, хотя вернулись многие из эмигрантов, не в силах побороть в себе чисто биологический «зов родины», а также под сильным впечатлением, что большевист­ская Россия сумела устоять и отбиться от нашествия Гитлера, к ногам которого пали многие страны, в том числе и такая технически мощная, спаянная патриотизмом, как Франция. И не Гитлер вошел в Москву, хотя осенью сорок первого года его гене­ралы уже видели в свои бинокли кремлевские башни и звезды, а русские войска вошли в поверженный Берлин, подняли над его развалинами красные флаги.

Бунин же, несмотря на резкую перемену настроений в эмигрантских кругах, продолжал упрямо не ждать ничего хорошего от большевиков. А советское прави­тельство его усиленно звало назад. Возвращение на родную землю живого классика отечественной литературы, лауреата Нобелевской премии, стало бы сильным, яр­ким фактом в цепи доказательств правоты и всепобеждающей силы советского строя. Вести переговоры с Буниным в Париж был командирован даже Константин Симо­нов, находившийся в ту пору на самом пике своей славы и известности. Но и Симо­нову не удалось уговорить Бунина, хотя Бунин, наголодавшийся в годы войны, с аппетитом ел и хвалил доставленную из Москвы для их застолий копченую колбасу, пил русскую водку и, естественно, с нескрываемой радостью выслушивал обещания, что в России, где с момента его отъезда в эмиграцию не издавали его сочинений, теперь будет издан большой том его повестей и рассказов.

Но соблюсти необходимые правила, проявить подлинную интеллигентность у нас всегда забывают. Или, скорее всего, не умеют. Известив Бунина, что подготавлива­ется издание его произведений, ему не сообщили, какие именно рассказы и повести намечено включить в однотомник, из какого издания будут взяты тексты. Бунин по­стоянно возвращался к своим старым рассказам, каждый раз что-то в них поправлял, сокращал, каждое новое зарубежное издание бунинских книг чем-то отличалось от предыдущего. И вот, спустя тридцать лет полного отсутствия его страниц в книжной продукции Советского Союза там впервые выходит его книга, а его, автора, даже не спрашивают, какой хотел бы он ее видеть, что желательно было бы в нее включить из его прежних произведений, в каком виде, в редакции каких лет их нужно представить. Через писателя Телешова, своего друга еще со времен молодости, продолжав­шего жить в Москве, Бунин запросил ответы на волновавшие его вопросы, но ника­ких разъяснений не получил.

Такая небрежность, бестактность московского литературно-издательского на­чальства сильно уязвили, обидели, даже оскорбили старого русского писателя, лау­реата Нобелевской премии, единственного в то время русского писателя, получив­шего такую награду. Как можно, издавая книгу, не принимать во внимание мнения автора, не спрашивать его о вещах, которые для каждого настоящего писателя не просто важны — архиважны, первостепенны!

Бунинская книга не вышла, речи об издании бунинской прозы в советских из­дательствах до самой хрущевской оттепели больше не поднималось.

Хрущевские годы, до которых Бунин не дожил, принесли множество перемен, в том числе и в идеологическом плане. Значительно смягчилась цензура — вспом­ним появление «Одного дня Ивана Денисовича» и что значила эта «брешь» в камен­ной стене запретов и косности для всей советской литературы, всех писателей. На страницах журналов заговорили о многих явлениях внутренней и внешней жизни, касаться которых раньше запрещалось, их словно бы не существовало вовсе. Вспом­нили и о Бунине, перестали употреблять в отношении него лишь одни политические оценки, словно бы вдруг открылось, что прежде всего он великолепный худож­ник слова, непревзойденный стилист; что русская культура — и прежняя, и нынеш­няя, текущего времени — не может обойтись без его ощутимого присутствия. Да без Бунина все мы, теперешние, просто бы не знали полной картины своего отечества: как жила, что представляла собою предреволюционная, особенно деревенская, Россия, Россия наших дедов и прадедов. Чехов довел свое художественное летописа­ние до начала двадцатого века, а Бунин продолжил его до самых дней революцион­ных битв. А что думала, как жила, на что надеялась, как страдала и плакала русская эмиграция, оказавшаяся вне родины, в непомерно жестких, буквально истребитель­ных для себя условиях — над этими темами поработало множество перьев, но са­мые выразительные, проникающие в самую глубь души страницы оставил миру и нам всем Бунин, это бесспорно.

В приложении к журналу «Огонек» в 1955 году было издано пятитомное собра­ние сочинений Бунина, в которое частично, с купюрами, вошло и то, что написал он в эмиграции. Это скромное по объему издание, осторожное по выбору и подаче текстов, все же вернуло Бунина, яркого летописца жизни своей страны в дореволю­ционную пору, на полки действующих библиотек, в историю отечественной лите­ратуры. Бунина вновь стали читать российские жители наравне с другими классика­ми — Тургеневым, Лесковым, Чеховым, Львом Толстым, о Бунине стали говорить на лекциях студентам-филологам, его имя замелькало в литературоведческих стать­ях, появились публикации его писем к родственникам, друзьям и писателям старой поры, к современным советским литераторам: Симонову, Паустовскому, Констан­тину Федину. Появился в советской печати его восхищенный отзыв о поэме «Васи­лий Теркин» Твардовского. Единственный на ту пору в стране буниновед и биограф писателя Александр Кузьмич Бабореко, всего лишь рядовой, незаметный сотрудник одного из московских издательств, не афишируя свой многолетний и кропотливый груд, свои многолетние, поистине титанические старания, на определенных этапах рискуя ввергнуть себя в большие неприятности, попасть в опасное положение, под­готовил и издал первую биографическую книгу о Бунине, скромно указав на титуль­ном листе, что книга не претендует называться биографией, она содержит только лишь материалы к ней. А сама биография — подробная, достоверная, ни о чем не умалчивающая, ничего не искажающая — это еще дело будущего, тех исследовате­лей, литературоведов, историков, кто за ним, Бабореко, пойдет вслед, по его тропе.

Но книга Бабореко сделала главное дело: нарушила глухоту и молчание, кото­рыми советский режим окружил жизнь и личность Бунина, его многообразную дея­тельность, все то бесценное творческое наследие, которое он оставил. Тот огром­ный вклад, что внесли его книги в русскую литературу, в современное Бунину обще­ственное сознание и сознание последующих поколений.

После выхода в свет книги Бабореко о Бунине все, о нем пишущие, заговорили еще свободней, еще раскованней. Брали из нее цитаты, иной раз даже весьма боль­шие куски. И если цензоры на местах, в провинции, при виде имени Бунина все еще по привычке морщились и настораживались, то в таких случаях авторы клали перед ними книгу Бабореко, и она как бы давала разрешение на пропуск в печать смущаю­щих цензоров мест: книга-то издана в Москве, не по ранжиру где-нибудь в Туле, Рязани или Воронеже запрещать взятые из нее цитаты.

Книга Бабореко рассказывала о древности того дворянского рода, к которому принадлежала семья Буниных, о детстве писателя на хуторах и в селах орловского края, о первых его творческих опытах, о становлении его писательского таланта, довольно быстром выдвижении в число заметных, а затем и наиболее значительных русских литераторов начала двадцатого века.

Сам Бунин не раз в своих заметках автобиографического характера лаконично сообщал, что родился он в Воронеже на Дворянской улице. Там же, в Воронеже, про шли первые три года его жизни. Мне, воронежцу, было крайне интересно, в каком же доме находилась его младенческая колыбель, а если дома уже нет, не сохранился, то хотя бы где, на каком месте он стоял?

Дворянских улиц в старом, предреволюционном Воронеже было две. Большая Дворянская, переименованная в первые же советские годы в проспект Революции, и Малая Дворянская — ныне улица Фридриха Энгельса. Называя Дворянскую, Бунин, можно не сомневаться, имел в виду Большую Дворянскую. Если бы подразумевалась Малая — он бы обязательно уточнил. Во всех своих описаниях, воспоминательных заметках Бунин был до щепетильности точен. Походите с его текстами в руках по Ельцу, по улицам Орла — и вы убедитесь, как зорко он видел, как метко примечал даже, казалось бы, несущественные мелочи, крепко запоминал, а потом переносил в свою изощренно-детализированную прозу.

Книга Бабореко, к великому сожалению, на местоположение дома не давала даже намека.

Близилась осень 1970 года, столетие со дня рождения Бунина. Хотелось к этой дате найти точное место проживания Буниных в нашем городе, сообщить об этом в газетной публикации воронежцам, прибавить к достопримечательностям города еще одно место.

С чего начать поиски?

Естественно, с письма Александру Кузьмичу Бабореко. Может быть, он все-таки хоть что-нибудь знает?

Свое письмо я послал на адрес издательства, выпустившего его книгу. Через какое-то время Бабореко ответил. Увы, его ответ меня огорчил: «Я не знаю. Даже не интересовался. Такие подробности — это дело уже самих воронежцев, местных кра­еведов. Спросите родного племянника Бунина — Николая Иосифовича Ласкаржев-ского. Он инженер-котлостроитель, на пенсии, живет в городе Бобруйске, вот его адрес...»

Ласкаржевский ответил тоже быстро: «Бунины жили в Воронеже на Большой Дворянской по Старому бегу, напротив него...» В письмо вложил чертеж, изобража­ющий ту часть города, что прилегает к пешеходно-трамвайному мосту над железно­дорожными путями, а за ним переходит в улицу Ленина, ведущую вниз, к стадиону «Динамо» и Парку культуры и отдыха.

Второй чертеж изображал бревенчатый дом на кирпичном основании в семь окон по фасаду, с двумя одноэтажными флигелями — слева и справа от него.

Читать далее:
Бег — в дореволюционную пору это название знал каждый воронежец. Бегом назывался ипподром, вытянутое овалом поле, место конных скачек. Сейчас на нем стоит железнодорожная поликлиника, кирпичные, унылого вида, жилые многоэтаж­ные дома, массивное здание военного ведомства. Еще на этой территории, на углу Большой Дворянской и нынешней улицы Кольцовской, ведущей к железнодорож­ному вокзалу, стоял до самой войны так называемый Народный дом, но пострадал при оккупации города, выгорел и был потом полностью снесен. Сейчас на его месте просто пустырь, чахлая от загазованности воздуха автомобильными выхлопами трава.

При сличении присланных Ласкаржевским планов с местностью оказалось, что семиоконный бревенчатый дом, в общем, цел и еще достаточно прочен, из флиге­лей уцелел только правый, а левый, тоже весь из дерева, сгорел в войну. После Буни­ных, которые в доме и на этой усадьбе только квартировали при их тогдашней вла­делице вдове чиновника Анне Германовской, дом и усадьба несколько раз переходи­ли в руки других хозяев. В 1913 году дом приобрел известный в ту пору в городе юрист Сергей Антонович Петровский. В 1944 году, пережив оккупацию Воронежа, изгнание всех горожан из города, голодные скитания по наполненным эвакуиро­ванным людом курским и брянским селам с жестокой властью немецких ставленни­ков, он возвратился в испепеленный Воронеж, в свой чудом уцелевший, но дочиста ограбленный немцами дом, и вскоре умер. Годами он был еще не так уж стар, но здоровье его было подорвано полностью. Питаться ему было совершенно нечем, его подкармливали из своих котелков красноармейцы-саперы, искавшие в соседних домах-развалинах оставленные немцами мины.

В семиоконном доме и ветхом правом флигеле, когда я пришел в эту часть горо­да с планами Ласкаржевского, жили наследники Сергея Антоновича — его дочь с се­мьей, во флигеле — сын Владимир Сергеевич, железнодорожный специалист. В пре­клонном уже возрасте, тоже хвативший немалого лиха в своей долгой жизни, с детства он занимался коллекционированием старинных вещей, произведений искусства, пе­ред войной его коллек­ция достигла уже зна­чительных размеров, а ценность ее, стои­мость — совершенно небывалой величины. Но ее увезли немцы в свою Германию, оста­вив на месте лишь самое незначительное. «Раз­бирались, сукины дети, что следует взять, а что не столь ценно, можно бросить», — заметил Владимир Сергеевич, рассказывая мне о судь­бе своей коллекции.

Потеря любимых вещей удручала Влади­мира Сергеевича Пет­ровского гораздо боль­ше, чем гибель всего остального, что находилось в доме и на усадьбе. «В ней было два подлинных полот­на Рембрандта!» — не раз с величайшим сокрушением говорил он мне в последую­щие годы, при моих посещениях его в ветхом, покосившемся флигеле. Казалось, особенно если задувал в это время сильный ветер, флигель вот-вот рухнет, но был он при этом необыкновенно уютен, как-то очень мил всей своей стариной, дряхло­стью, скрипом половиц; каждая скрипела на свой лад, притом — музыкально, точно весь флигель был не только жилищем, а еще и представлял какой-то единый, хитро устроенный, музыкальный инструмент.

Но почему Ласкаржевский ипподром, находившийся против дома Буниных, назвал Старым бегом? Значит, где-то, на каком-то ином месте появился Новый, а Старый, выходит, забросили, он перестал существовать. Когда, по каким причинам?

Ответ нашелся без особого труда, в архивных бумагах. В конце шестидесятых годов девятнадцатого века рельсовый путь соединил Воронеж с Москвой и многими другими городами России; в Воронеже появился железнодорожный вокзал с певу­чим «самофаловским» колоколом на платформе, тремя просторными залами для пассажиров разного достатка и звания, с рестораном, в котором в любой час дня и ночи можно было потребовать себе графинчик водки с закуской, горячие щи, кусок жареного поросенка с гречневой кашей. Глубокая выемка с чугунными рельсами в глубине перерезала ипподромное поле, оно стало короче, чем нужно для рысистых состязаний, и конские бега перенесли туда, где сейчас завод имени Калинина. А та часть, что осталась от ипподрома, получила название Старого бега. Бунины жили в Воронеже уже при паровозных гудках на станции, гулком рокоте колес прибываю­щих в Воронеж и уходящих из него в разные концы страны пассажирских и товар­ных поездов. Воспоминаний таких нет, никто их не записал, не оставил, но можно предположить, что иногда по вечерам бунинская семья выходила на мост над желез­ной дорогой, до которого от их дома было всего две сотни шагов, и с неугасающим интересом смотрела на фонарные огни в руках вагонных проводников, на мелькаю­щие внизу вагонные крыши поезда, отправившегося в Москву. Поезда на Москву и тогда уходили в вечернее время. А движущийся поезд был новинкой — удивляю­щей, восхищающей каждого зрителя. Тем более — в Москву! Москва-то где, сколь­ко до нее верст? Если ехать на лошади — это когда же приедешь? А по «железке» (или «чугунке», тогда и так говорили) смелые люди, не боящиеся мчаться с курьер­ской скоростью через пустынные поля, покрытые тьмой ночи, глубоководные реки по гремящим мостам, уже завтра будут ходить по московским улицам...

В дни, когда отмечалось бунинское рождение, в Воронеж приехали А.К. Бабо-реко, Н.И. Ласкаржевский. Вместе с директором литературного музея имени Ники­тина Марией Алексеевной Белоусовой, некоторыми воронежскими краеведами, ра­ботником обкома партии А.А. Голубевым они побывали в бревенчатом доме в кон­це проспекта Революции, на бывшей Большой Дворянской, под номером 3, обошли его весь, от подвала до чердака, поговорили с хозяевами, внимательно осмотрели старинную печь в голубых изразцах, обогревающую весь немалый дом, который с тех дней стал неофициально называться «бунинским». А главное, что было сделано всеми этими людьми, был составлен акт с печатью литературного музея имени Ни­китина и подписями всех присутствующих лиц, придающий юридическую силу сло­весному свидетельству Ласкаржевского, что именно в этом доме с 1867-го по 1873 год проживала семья Буниных с отцом Алексеем Николаевичем и матерью Людмилой Александровной, приехавшая из своей деревни в Елецком уезде Орловской губер­нии в город Воронеж, чтобы учить в гимназии старших сыновей Юлия и Евгения. А в 1870 году 22 октября (по старому стилю 10-го) именно здесь, в этом доме, у Буни­ных родился еще один сын — Иван, будущий писатель, теперь известный всему миру лауреат Нобелевской премии.

Естественно, у составителей акта, посетивших «бунинский» дом в дни юбилея, не могли не возникнуть мысли о дальнейшей судьбе дома. Складывались они в од­ном направлении: надо ставить перед городскими руководителями вопрос об уст­ройстве в доме и на усадьбе филиала воронежского литературного музея с экспози­циями, посвященными жизни и творчеству И.А. Бунина.

***

Поскольку в группе, подписавшей акт, находились сотрудники областного уп­равления культуры, правящего органа области, присутствовал работник обкома партии Александр Александрович Голубев, и экспансивный, унаследовавший бунинские родовые черты — резкость, нетерпеливость, решительность в поступках, энергическую, наступательную силу выражений — племянник Бунина Ласкаржев­ский по собственной инициативе в дальнейшем стал именовать авторов свидетель­ского акта партийно-правительственной комиссией. Это настолько закрепилось в его сознании, практике, что в последующие годы, когда дело с созданием музея без­надежно застопорилось, в своих жалобах и обращениях в ЦК партии, написанных по-бунински хлестко, наотмашь, без всякой «взвешенности» выражений, словно сплеча, в распале гнева и злости, примерно так, как запорожские казаки писали ту­рецкому султану, Ласкаржевский продолжал употреблять это свое громко звучавшее наименование: партийно-правительственная комиссия, и в каждом своем письме обязательно с особенной силой напирал на то, что комиссия была не какой-то, а именно партийно-правительственной, самого высокого ранга, но воронежские город­ские чиновники даже при такой значительности ее не уважают, не считаются с ее мнением, пренебрегают им.

Догадываюсь, какую головную боль вызывали у цекистов послания Ласкаржевского. Цекисты привыкли к совсем другому тону приходящих к ним писем: рабо­лепному, заискивающему, просительному. А тут — как гром среди ясного неба; что ни строчка — почти дословное повторение языка подвыпивших, разошедшихся во всю мочь, во весь раж запорожских казаков.

В этой воинственности Ласкаржевского были не только боль и тревога за «бунинский» дом, обреченный городской властью на снос и уничтожение («... даже безумные фашисты-оккупанты не осмелились его тронуть, оставили дом целым...»), но еще и месть за долгие годы собственной приниженности, пребывания в гражданах низшего сорта, нешуточного, постоянного страха. После революции, в годы советской власти, ему пришлось тщательно скрывать свою принадлежность к бунинскому дворянскому роду, во всех своих анкетах и автобиографиях особо подчеркивать, что отец его Иосиф Адамович Ласкаржевский — пролетарий, из рабочего класса, всю свою жизнь был помощником паровозного машиниста: с черным от угольной пыли лицом, черными, маслянистыми руками, в лоснящейся, как у всех машинистов, одежде. А чистые ру­башки надевал редко, только по большим праздникам. Веди себя Николай Иосифо­вич иначе — его бы, как чуждого советскому строю по социальному происхождению, не допустили бы учиться в советских учебных заведениях, судьба его была бы остаться малограмотным, пребывать на самых тяжких, черных работах. Он не стал бы специа­листом в области котлостроения, каким благодаря своим способностям, упорству и трудолюбию сумел стать, не получил бы звания инженера. В старые времена звание инженера расценивалось очень высоко, Ласкаржевский помнил эту мерку, то уваже­ние, даже почет, каким было окружено звание инженера. Гордился тем, что такое зва­ние есть и у него, даже в письмах личного характера близким знакомым перед своей подписью в конце послания обязательно ставил три буквы: «инж. Ласкаржевский».

Всякий раз, как пущенная Ласкаржевским из Бобруйска в Москву эпистолярная бомба в десять, двадцать рукописных страниц, взрывалась в стенах ЦК, оттуда зво­нили в воронежский обком, приказывали написать бомбометателю что-нибудь ус­покоительное, пообещать, что необходимые меры разрабатываются, вскоре будут приняты. А также успокоить воронежскую общественность, тоже какими-нибудь вежливыми, обтекаемыми обещаниями. Но ни в коем случае никакого музея не го­родить, помнить и не забывать, кто такой Бунин, каково его происхождение и какой заквас. Куприн, писатель не меньше Бунина, вернулся на родину, Алексей Толстой — вернулся, а он граф, граф!, написал о Сталине восхваляющий роман под названием «Хлеб». А Бунин не вернулся; так и не примирился с советской властью до самого своего конца, хотя жил в последние свои годы в Париже в полной нищете, умирал на драных простынях, не имел денег, чтобы купить лекарства, заплатить врачу.

Приказ из ЦК насчет музея и успокоительного вранья Ласкаржевскому и воронежским общественникам был, конечно, секретным, хранился в строгой тайне, но о нем нетрудно было догадаться. А в годы, когда все советское уже неудержимо трещало по швам, и дотоле тайное так или иначе становилось явью, мне о нем от­кровенно, уже ничего не пряча и не стараясь спрятать, на отдыхе в санатории имени Горького рассказал бывший партийный функционер, отправленный раньше срока на пенсию. Он прямо купался в радости, что ему выпал такой финал: досрочная пен­сия, бесплатная путевка в санаторий; по утрам — массаж всего тела, среди дня — радоновые и кислородные ванны, вечером, за ужином — компот из чернослива, что­бы активней работал кишечник. Поначалу, когда махина прежней власти угрожаю­ще двинулась под откос, такие люди, как он, ждали худшего. Колымские барачные лагеря с нарами в три этажа были в охвативших всех ожиданиях еще не самым мрач ным вариантом. Но — благополучно пронесло. Так чего же было прятать, скрывать старые тайны, нелепости и уродства рухнувшего режима? Напротив, надо было по­казать — и он вовсю старался — что он и тогда не все разделял, что делалось, что он на стороне тех, кто так мягко с ним обошелся: дал ему пенсию, радоновые ванны, компот с черносливом по вечерам...

Не знаю, как отвечал Ласкаржевскому Поспеев, ответов этих я не читал, но вслед за очередной атакой бунинского племянника на власть с требованиями превратить бревенчатый дом в семь окон по фасаду из обычного в мемориальный, взять его на государственный учет, на сохранение, открыть в нем музейную экспозицию — По­спеев вызывал в свой горсовет меня, видя во мне одного из самых зловредных воронежских общественников, ратующих за «бунинский» дом, и вел на меня свои напористые атаки:

— Почему надо верить словам этого вашего Ласкаржевского, всего-навсего Бунину племянника, что Бунины жили именно в этом доме и Бунин родился в нем?

Поспеев небрежно и даже брезгливо касался рукой бумажной стопки, лежащей на его столе, с письмами, обращениями в горсовет краеведов, писателей, историков, просто граждан, поддерживающих идею о передаче дома в распоряжение литера­турного музея.

— Маленький мальчик, что он мог с свои детские годы понять в разговорах взрослых, запомнить? Да ничего. Путает он, ерунду городит...

— Не такой уж был он маленький. Пятнадцать, шестнадцать лет, когда он с матерью, родной сестрой Бунина, в годы Первой мировой войны и Гражданской жил в Воронеже. Кстати, очень недалеко от «бунинского» дома, в начале улицы Ленина. И каждый день ходил по проспекту мимо семиоконного дома в школу. А то и с матерью. И она ему не один раз, надо думать, показывала на этот дом и говорила, что в нем родилась. А еще раньше в нем родился ее брат Иван.

— Нет, документы давайте! — обрывал меня Поспеев. — Верить надо только документам. Принесите домовую книгу с пропиской, что в доме действительно проживают Бунины, вот их имена, пол, возраст, тогда другой разговор. А так — пока одни слова. Всего лишь пустые звуки. Нет, это не серьезно. Так не делается. Только домовую книгу — вот сюда, на стол. Вот на это место. Ищите, добывайте.

Поспеев отлично знал, что через столетие после проживания, да еще в городе, который пережил революционные потрясения, Гражданскую войну с повальными обысками, грабежами, налетами казачьих отрядов Мамонтова и Шкуро, потом еще одну небывалую войну, превратившую его в сплошное кирпичное крошево, после долгих семи месяцев в зоне фронтового переднего края, без жителей, изгнанных за его пределы, с одной немецкой солдатней, смотревшей на все, как на свою законную добычу, грабившей пустующие дома, сжигавшей все, что попадало под руки, в пе­чах — для варки себе пищи, на кострах — чтоб согреваться в стылую погоду, в декабрьские и январские морозы, — в городе, которому выпала такая судьба, кото­рый пережил подобные вещи, никаких домовых книг столетней давности не оста­лось и остаться, сохраниться не могло. Да и существовали ли они тогда, в шестидеся­тые, семидесятые годы девятнадцатого столетия, когда старшие братья Ивана Алек­сеевича учились в Первой воронежской мужской гимназии, в здании, которое сей­час занимает Технологический институт? Что-то не читал я нигде и не слышал ни от кого о домовых книгах в те далекие времена. Скорее всего, их еще не было в заводе, дело с прописками жильцов было поставлено как-то иначе. И Поспеев это знал, а то бы не требовал так категорично и настойчиво, чтобы я положил домовую книгу чи­новницы Анны Германовской с именами Буниных на его горсоветский стол.

Тормозя всеми силами перевод дома номер 3 на бывшей Большой Дворянской в ранг мемориального, то есть — отныне неприкасаемого, с запретом на снос, уничто­жение и даже какие-либо переделки в его облике, Поспеев не только исполнял полученное им сверху указание, в этом его упорстве в сильной степени присутствовало еще и его собственное, личное желание. Необъяснимо почему, но он испытывал про­сто патологическую ненависть к старым постройкам и нацелен был на одно: как мож­но скорее их уничтожить. И он не скрывал, напротив, даже выставлял это свое каче­ство напоказ, подчеркивал его в разговорах, как нечто современное, передовое, чего надо держаться и всем прочим: «Что вы мне долбите (иногда вместо «долбите» он говорил: «талдычите»): историческая ценность, культурная ценность, архитектурная... Мне эти слова — пустой звук, я — градостроитель и смотрю глазами градостроителя: это старье! А раз старье — зачем нам сохранять в городе, тем более на центральных улицах, старье? Сколько его ни ремонтируй — все равно будет рушиться. Только бессмысленный расход средств. Вот этот ваш «бунинский» дом. Ему лет сто пятьдесят, если не больше. Полезьте на чердак, посмотрите, полезьте в подвалы, к фундаменту, посмотрите там. Ведь одно же гнилье, я уверен. А поставим в этом месте многоэтажку в двенадцать, шестнадцать этажей, из стекла и бетона — и как еще будет красиво! Сами же залюбуетесь. Вертикаль в панораме всего города. Воронежу не хватает вертикалей. Сейчас все города тянутся вверх. Это диктат времени. Хватит растекаться вширь, не экономить земное пространство. Земля дорога, ее, если серьезно разобраться, совсем не так уж много у человечества. Ее дело — интенсивно работать по своему прямому назначению — кормить людей и скот, снабжать все живое пропитанием, а не просто служить подпоркой всевозможным сооружениям».

Поспеев увлекался, мог долго говорить в таком ключе. Его невыразительные, малоподвижные глаза даже загорались. Но это были не его мысли, он просто повторял то, что когда-то слышал в институте на лекциях. А рассуждали так те строители, что создали такую теснотищу, как Нью-Йорк, австралийский Сидней и прочие мегаполисы и сверхмегаполисы мира с их гибельными условиями жизни для человека.

Заканчивал Поспеев разговор о судьбе «бунинского» дома всегда одним:

— А мраморную доску, раз уж такое, чуть ли не всеобщее горячее желание, со всех сторон такой напор, ладно, повесим. Но поскольку все-таки неясно, тот ли это дом или не тот, а Бунин ваш — покойник, ему все равно, где будет доска висеть, напишем на ней так: «На этом месте стоял дом, в котором...» и так далее. Главное, что доска будет говорить о месте рождения Бунина — в Воронеже. Значит — наш он, земляк...

Поспееву очень хотелось, чтобы я дал согласие на такую формулировку текста: «На этом месте стоял дом...» Тертый калач, чьей первой заповедью было избегать ответственности во всех делах, которые ему приходилось вершить, он не хотел брать авторство лжи на одного себя, в паре ему было гораздо вольготней. Можно было вывернуться, откреститься: я советовался, формулировку на доске составлял не один, представителем общественности, он ее поддержал, одобрил... Почему советовался только с одним из борцов за сохранность дома? Так всех-то их сколько, неисчислимое количество, не собирать же подряд всех, такого помещения в Воронеже даже не найти, чтоб все уместились, кто за Бунина...

Не знаю, кто сыграл для Поспеева ту роль представителя общественности, что была ему нужна, чья фамилия записана в горсоветских документах, но мраморная доска именно с тем текстом, что придумал Поспеев, спустя некоторое время в конце проспекта Революции все-таки появилась. Ее открывали по всем правилам, что положены в таких случаях: торжественно, с присутствием разных чиновников. Но в быстром темпе, как будто боялись, что кто-то может помешать. Было произнесено несколько кратких речей, сдернуто покрывало. Сам Поспеев, конечно, не присутствовал, его заменял один из рядовых работников горсовета.

На шум, голоса, узнав, что по соседству с флигелем, шагах в ста от него, водружается памятная доска с именем Бунина, на улицу вышел из своего жилища почти девяностолетний Владимир Сергеевич Петровский. Он совсем плохо передвигался, ноги его почти не держали. Но раз такое дело — доска в память о Бунине, да еще совсем не на том доме, на котором следовало — вышел. А увидев происходящее, „всплеснул руками:

— Что же вы делаете! Там же трактир для извозчиков находился. Выходит, Бу­нин родился в трактире?!

Эпитет к имени Бунина был избран почти что нейтральный, не соответствую­щий его истинному значению: всего только «известный писатель»...

Но Поспеев мог радоваться и, конечно же, радовался: в глазах общественности, творческой и научной интеллигенции он не ретроград, пошел навстречу многочис­ленным требованиям, пожеланиям, просьбам горожан, а дом теперь можно спокой­ненько смахнуть, и его, Поспеева, уже никто не обвинит, что в числе многих других ценных объектов, которые надо было сохранить для потомков, которые делали Во­ронеж Воронежем, а не одним лишь нагромождением безликих многоэтажек, он снес, уничтожил еще и то гнездо, в котором будущий русский классик впервые увидел свет, младенческую его колыбель.

Ну и Бог с ней, подумаешь — ценность! — должны были приходить такие мысли к Поспееву и, очевидно, приходили. — Градостроительные планы важнее.

Но «бунинский» дом все же остался стоять.

Исстари известно, какой бы ни был хитрец и мудрец, а и на таких находятся хитрецы и мудрецы еще половчее, еще круче.

Нашелся и на Поспеева.

Не вступая в открытую борьбу с горсоветом за весь «бунинский» дом, зная, что это безнадежно, Поспеева в открытом, честном бою не одолеть, нашедшийся на него мудрец без шума, широкой огласки своих действий и замыслов, спокойно, не суе­тясь, творя все так, как будто это была всего лишь его рядовая, обычная, будничная работа, сумел поставить на государственный учет и охрану облицованные изуми­тельными изразцами печи, находящиеся внутри дома. А раз печи признаны непри­касаемой ценностью и за сохранностью их следит само государство со всею мощью своих законов, сонмом их неподкупных служителей — прокуроров, следователей, судей, — то как же можно ломать окружающий печи дом, для которого они пред­назначены? Это уподобиться варварам с фашистской свастикой на знаменах и мун­дирах, которые на месте тысяч русских, украинских, белорусских деревень, пройдя их победным маршем, оставляли одни только пустые пожарища и голые печи в тра­урной черной копоти.

И «бунинский» дом, обретший благодаря такому удачному маневру неприкаса­емость, вечную жизнь на земле, к великой досаде Поспеева остался стоять. Лживая доска на месте когда-то бурлившего там трактира для извозчиков — исчезла. Не ста­ло в горсовете Поспеева, не стало строгих звонков из ЦК, из обкома, самих этих грозных, могучих, безмерно властных «органов» не стало. Мемориальная доска с именем Бунина висит теперь там, где и должна висеть — на бревенчатом, в семь окон по фасаду, старинном воронежском доме. Вещает теперь она правильно: именно в этом доме родился Бунин. И Бунин на ней назван тоже правильно, по заслугам, как называют его во всем читающем мире: великим русским писателем. Каким он был при жизни, таким останется навсегда, пока на планете жива, слышится русская речь, не умолкает русское слово...
«Подъем», №1, 2011
Аватара пользователя
Наталия Серова
Сообщения: 9022
Зарегистрирован: 17.11.2016
Откуда: Воронеж

Усадьба А. Германовской и музей Ивана Бунина

#9

Сообщение Наталия Серова »

Митинг, посвященный открытию мемориальной доски на доме пр. Революции,3. 23 октября 1990 г.:
p36577.jpg
p1765.jpg
p36576.jpg
p36560.jpg
В. Г. Гордейчев, преседатель Воронежского отделения Союза писателей России
Слева направо: главный редактор журнала "подъем" Е.Г. Новичихин, литературовед и литературный критик В.И. Гусев, писатель В.В. Будаков
p36568.jpg
p36575.jpg
Ю.С. Соловьев, начальник управления культуры Воронежской области
В.В. Будаков, писатель, заслуженный работик культуры РСФСР
Г.В. Антюхин, доктор филологических наук, профессор ВГУ
p36565.jpg
p36571.jpg
p36572.jpg
источник - ГАВО
grm3
Сообщения: 4638
Зарегистрирован: 17.11.2016

Усадьба А. Германовской и музей Ивана Бунина

#10

Сообщение grm3 »

Коммуна, ноябрь 1953 года.
Вложения
12 ноября - заметка о смерти Бунина.jpg
12 ноября - заметка о смерти Бунина.jpg (6.31 КБ) 1007 просмотров
Ответить